Украденное детство. Потомку о моей жизни - Михаил Качан

Часть 1. Довоенное детство

Мои родители – Самуил Абрамович Качан и Зинаида Иосифовна Гинзбург. Это их свадебная фотография. Они поженились в 1930 г.

Глава 1. Дом и родные

И отчее племя,

И близкие души,

И лучшее время

Всё глуше и глуше…

Первую главу я посвящаю моей маме, женщине героической и мудрой, самоотверженной и принципиальной, с крайне обострённым чувством справедливости, родившей меня и взрастившей как в трудные и голодные военные годы, так и в нелёгкую послевоенную пору. На этой старой, поломанной, чудом сохранившейся фотографии моя мама Зинаида Иосифовна Гинзбург (1906—1986)

Первое воспоминание – мама

Первое осмысленное, оставшееся в памяти на всю жизнь воспоминание. Я осторожно открываю дверь и вхожу в нашу комнату. В комнате почти нет мебели – стоит двуспальная кровать, шкаф, моя кроватка и письменный стол. Два больших окна, выходят на улицу Восстания, – комната полна солнцем.

В дальнем правом углу за письменным столом сидит мама и что-то пишет. Увидела меня и улыбнулась. Я бросаюсь к ней, протягивая руки. Она быстро поднимается с места и подхватывает меня. Я обхватываю ее шею и прижимаюсь к маме. Счастье переполняет меня.

Мне было тогда года три-четыре, точно не знаю, сколько. Но вот с этого момента я помню многое, почти все. Помню, что делал, что говорил, что мне или обо мне говорили.

А все самые яркие события остались в моей памяти отчетливо со всеми подробностями. Они со мной, эти картинки, эти звуки, эмоции людей, окружавших меня, последовательность событий, – всё в моей памяти. И первое материнское объятие, которое я помню, первый миг осознанного счастья, – всегда со мной.

Мой родной жестокий мир

Тогда в раннем детстве я жадно поглощал информацию об окружающем меня мире, но мир этот пока был очень узок – он состоял из моих родных, из близких мне людей, и любая информация входила в меня на крыльях любви ко мне. Меня берегли от жестокого мира, в котором они жили, кое-что скрывали, недоговаривали, объясняли не так, как это было на самом деле, и, наверное, я неправильно представлял себе мой мир, тот в котором я жил. А уж что и говорить об остальном мире – мире всех людей! Я его просто не знал.

О, в каком жестоком мире мне предстояло жить! Я знаю, что пик террора Сталина был в 30-х годах ХХ столетия. Но я тогда и подумать не мог, что этот период останется в истории таким кровавым. Да и не только я. Наверное, мало кто из живущих тогда в стране. Для меня это были счастливейшие годы моего раннего детства.

Я вспоминаю прошедшую и давно ушедшую в историю 2-ю мировую войну, – вот здесь уже я, ребенок ещё, хлебнул трудностей полной мерой, но остался жив. Я думаю, наконец, о страшных 40-х годах ХХ столетия, когда меня и моих любимых должны были истребить только потому, что мы не теми родились.

Я возвращаюсь в сегодняшний мир, и вижу, что в целом он не стал лучше. По-прежнему, процветают антисемитизм и ксенофобия, невинных людей убивают даже не в сражениях, а в мирных городах, взрывая автобусы и автомобили, дискотеки и рестораны, чтобы доказать, как сильны группы людей, которых мы называем террористами. Они готовы убить всех евреев и стереть с лица земли воссозданное государство Израиль.

Мне и сейчас непонятно, как в наш просвещенный век могут жить миллионы людей (нелюдей!), которые почли бы за счастье убить меня, мою любимую жену, мою любимую дочь, моих нежно любимых внучек, мою правнучку. Дианочку, маленького человечка, не ведающего, что на свете есть зло. Убить только потому, что мы – евреи. Эти выродки рода человеческого отрицают Холокост, но готовы осуществить новый.

Они готовы убить всех христиан, которых называют крестоносцами, чтобы отомстить за средневековые походы по освобождению гроба господня. Они готовы разрушить до основания Америку, Англию, Францию, Израиль, которых называют исчадием зла, намеренно искажая суть отношений, чтобы возбудить ненависть простых мусульман.

Интересно, что в этот список не входит Россия. Если бы она вошла в число государств, которые хотят разрушить исламские террористы, тогда можно было бы поверить в то, что в России что-то меняется к лучшему. Пока же все говорит о том, что она заигрывает с террористами, претендуя на сомнительное равенство приоритетов. Недаром в Москве уже не раз принимали лидеров террористической организации ХАМАС. Эта позиция России только мешает борьбе с терроризмом. Жаль, что этого не понимают нынешние правители России.

Сегодня терроризм – это, прежде всего религиозный фанатизм, возбужденный изощренными политиканами от религии, овладевший уже миллионами людей. К сожалению, складывается впечатление, что христианские по вере и демократические по убеждениям лидеры не знают, как справиться с этой все нарастающей угрозой существованию всего человечества. Не понимают они, что, требуя соблюдения от общества прав для террористов, создают основу для их безнаказанности, укрепляют террористический фронт, главную опасность современного мира.

Мой первый дом

Мы жили в пятиэтажном доме по ул. Восстания между Басковым пер. и ул. Красной связи. По улице шел трамвай и постоянно звенел, предупреждая прохожих, которые ходили по улице, как попало, не соблюдая правил перехода. Но этого звона я как бы и не слышал. Он не мешал мне, так как я его воспринимал как нечто естественное, и не понимал, что можно жить и без звона, в тишине.

Квартира была коммунальная, там жили тогда три семьи. Чтобы в нее попасть, надо было подняться на третий этаж. Двери парадного входа были массивными, с сильной пружиной. Но они не закрывались на замок, и внутри всегда пахло мочой. Тогда я и не знал, что бывают подъезды, запертые на ключ, а бывают и с консьержами. Таких я в тогдашнем Ленинграде не видел.

На входе в квартиру были двойные двери. Войдя, вы попадали в маленькую прихожую, которая дальше переходила в длинный узкий коридор. Дверь из прихожей слева вела к нам, в наши три комнаты, а справа – в три небольших комнаты, где жила семья из 4-х человек. Дальше по коридору слева была еще одна дверь, там было две смежные комнаты, где жила еще одна семья.

Прямо в конце коридора была ванная, направо через какое-то захламлённое вещами помещение проход вел на коммунальную кухню, где стояли керосинки и примусы. Для тех, кто не интересовался вопросом о том, когда они появились, отвечу, что керосинка вошла в обиход только в середине XIX века, а примус – в конце его, а до этого пищу готовили в печи.

На кухне был выход из квартиры во двор, который назывался черным ходом, в отличие от основного, который назывался парадным, т.к. выходил на улицу. Когда-то чёрным ходом пользовалась только прислуга.

Во дворе у нас был подвал, где мы хранили дрова, заготовленные для круглых голландских печек, стоявших в каждой комнате. Папа их загодя покупал, колол, а потом мы их складывали в подвал. Зимой печки топились дровами ежедневно. Конечно, ни центрального отопления, ни горячей воды, ни газа тогда не было, воду нагревали на керосинке или примусе.

Это была привычная жизнь, мои родные лучших условий никогда не имели. Тем более что в те годы уже было электрическое освещение, а на стене висел радиорепродуктор (таким длинным и неудобным словом его тогда называли, потом стали говорить просто радио), и он всегда был включен. Электричество в домах было достижением XIX века, а радио появилось всего лет 10 назад, уже в ХХ веке.

Войдя из прихожей в наши три комнаты, вы попадали в среднюю комнату. Из нее одна дверь вела налево, а другая направо. Слева в самой большой 24-метровой комнате жили бабушка с дедушкой. В их комнате был спереди застекленный с трех сторон выступ, нависавший над тротуаром – его называли фонарь. В средней комнате площадью 20 квадратных метров жила моя прабабушка Двойра, она спала слева от входа на кушетке за ширмой. В этой комнате иногда кто-либо из моих тёток и дядей оставался ночевать. Дверь направо вела в нашу 18-метровую комнату. Полы в комнатах были паркетные, а потолки высокие, больше 3-х метров.

Все окна выходили на улицу Восстания. Там-то и звенел трамвай с пяти часов утра и до глубокой ночи, родной звук, который я вспоминаю как непременный атрибут моего раннего детства.

Напротив нашей двери в коридоре была еще одна дверь. Она вела в другие три маленькие комнаты, которые занимала Колькина семья. Колька был моим ровесником. У него были мама с папой и бабушка. Естественно, я испытывал интерес к нему, а он ко мне, но поиграть вместе нам удавалось редко. Я уже не помню, почему, но, видимо, взрослые не желали, чтобы мы тесно общались. Чаще всего, к нам приходила Колькина бабушка, и они о чем-то говорили с моей бабушкой.